музыка живет. Но использовать такой язык вынуждает нас сама жизнь, когда она преследует цели,
выходящие за пределы жизни, когда настоящее подчинено будущему, а тело — душе. Такая жизнь
«вне жизни» — бессмысленна, и оттого, что она подчиняется законам языка и слова, она
становится пустой, как «пустые слова». У жизни нет другого пути, кроме как продолжать свое
движение к будущему, чтобы в итоге открыть, что и здесь смысл жизни ускользает и оказывается
вне ее самой.
Свободный художник играет роль Орфея, живя музыкой вместо слов. Его творчество —
ритмичный танец, который превращается в вихрь, втягивающий в себя других. Он
174
переключает их внимание с будущего на настоящее, вовлекая их в ритм, в котором выживание
перестает быть критерием ценностей. Благодаря своему искусству, а не по необходимости или
указанию, он избран учителем на пути освобождения. Довольно легко прослыть мучеником,
бросая откровенный вызов и осуждение всему миру. Слишком легко поддаться чувству
собственной правоты, выставляя напоказ собственное пренебрежение к запретам и обвиняя во
всем репрессивное общество. Но высокое искусство(упайя)истинного бодхисаттвы возможно
только для того, кто возвысился над всякой потребностью в самооправдании. Ведь до тех пор,
пока мы что-то доказываем и сводим счеты, — нет танца. С точки зрения истинного
освобождения, между людьми нет никаких различий. Поскольку эго на самом деле никогда не
существовало, даже те, кто в наибольшей степени оказался в плену собственных иллюзий, точно
так же вовлечены в игру. То, что они принимают ее всерьез, почитается бодхисаттвой как
чрезвычайно опасная и рискованная игра. Поскольку, если мир является игрой, то невозможно
противиться ей. Полнейшие противоречия, самые настойчивые утверждения, что игра серьезна,
самые нелепые попытки вызвать спонтанность и самый затягивающий порочный круг станут лишь
чрезвычайно «далекими» формами игры. Когда это необходимо, репрессивная цивилизация
просто подавляет силу Эроса, как воду сдерживают дамбой. Игра в прятки продолжается,
поскольку Эрос будет скрывать и обнаруживать себя в любой рационализации, умышленно
принимая наиболее духовные и мистические обличия. Понимая это, бодхисаттва никогда не
чувствует себя униженным и никогда не использует свое знание, чтобы возвыситься над другими.
Он трудится над их освобождением из чувства сострадания, понимая, что причина их страданий
— в невозможности осознания игры и в серьезности, которые оборачиваются игрой ва-банк. Не
столько сам бодхисаттва, сколько чрезвычайность ситуации несет в себе испепеляющее
сострадание, поскольку именно из глубокой тьмы рождается свет, а в откровенной борьбе таится
скрытая любовь.